Чем больше России становилась авторитарной, а режим – персоналистским, тем активнее раскручивался властный дискурс о 1000-летней российской государственности, где главным «мифом основания» российской нации становилась Вторая мировая война, редуцированная до Великой Отечественной.
Правда, все чаще ветераны подменялись реконструкторами, рефлексия – героическими фанфарами, а дискуссии – коллективными эмоциями.
В последнем случае ключевую роль сыграли новые ритуалы и культурные продукты, которые их стимулировали. Будь то «Бессмертный полк», мультимедийные или «живые» экспозиции при минимуме экспонатов или новые фильмы о войне, типа поддержанных государством «28 панфиловцев» или снятого за частные деньги «Т-34», в которых погоня за натурализмом боев подменяла собой разговор об истории.
Еще в конце 2000-х государство пошло по пути открытия архивов и массовой публикации тех документов, которые помогли многим оживить семейную память, вернее, добавить новых фактов о судьбах родственников. Недаром и Центральный музей Великой Отечественной войны совершил ребрендинг и стал Музеем Победы с детской зоной, где можно поиграть в «войнушку».
Все больше россияне начинали чувствовать себя «наследниками Победы», все больше вплетаясь в сложную символическую игру, суть которой уловил философ Илья Будрайтскис – за счет обращения к истории, культуре и религии отчуждать россиян от реальной политики, от обсуждения настоящего и будущего. Такова была роль «консервативного поворота», который стал культурной основой российского авторитаризма и обеспечивал главное: окончательное изгнание апелляции к массам из реальной политики.
В целом для любого крупного сообщества нормально использовать историю для конструироваться макрополитической идентичности, однако для этого достаточно общих разделяемых знаний, в то время как дискуссии не несут никакой угрозы – ведь раз люди спорят, значит, тем самым признают сам факт исторической общности. Скорее меня смущал сам факт, что происходит деактуализация событий 1980–1990-х годов, а акцент делается на событиях более далеких периодах, когда российское государство было в иных границах. Если постоянно повторять: «Мы освобождали наш Киев», но не объяснять, почему теперь это столица независимого государства, то тем самым формируется представление, что существующие границы вполне можно пересматривать в пользу расширения.
В конечном счете силовая, но не кровавая аннексия Крыма как раз и оказалась приемом пилюли с медленнодействующим ядом – соблазном, что такая политика приемлема, возможна и даже сулит выгоды. И в идеологическом обеспечении войны официозный нарратив сыграл свою роль. Как справедливо заметил украинский историк Юрий Латыш развал СССР не был не то что символически переработан (он и в 1991 году для многих россиян был «потерей своих территорий), а наоборот культурная травма была сконструирована и усилена, породив совершенно утопическое мировоззрение, где тотальная историческая преемственность оказалась сопряжена с требованием вернуть «утраченное наследие»: «…в путинской ретротопии Россия = Русь = Российская империя = СССР, а значит это Россия завоевала Причерноморье и другие земли, одержала победу во Второй мировой войне, присоединила “исторические земли”, а украинцы в этом якобы и не участвовали, зато получили все это в подарок “с барского плеча”».
Полномасштабная агрессия, начатая Россией в 2022 году и затянувшаяся уже, как минимум, на три с лишним года, однако, потребовала того, чтобы игровой милитаризм стал реальным.
Естественно, на фронт россияне идут не из-за истории: принуждение, деньги, своеобразный динамичный конформизм, жажда адреналина, неправильно понятый долг – у каждого есть собственные мотивы или причины, однако образы прошлого играют свою роль как неотъемлемая часть публичного языка. Для одних (Путина или ряда фронтовиков) – это чувство сопричастности к эпохальным событиям, для других (в основном тех, кто в тылу) – все то же пространство, куда безопасно сбежать от реальности, вообразив, будто в историческом масштабе ничего «особого» не происходит.
В условиях цензуры власти активно стирают границы между прошлым и настоящим. Еще в 2010-е годы по стране стали устанавливать сотни памятников Великой Отечественной, теперь – также на сотни идет счет различным монументам, памятным доскам или другими мемориальным объектам «СВО». Власть даже не говорит, а кричит гражданам: «Идите на фронт – и мы вас увековечим куском бронзы»!
Более того, Великую Отечественную более не просто наследуют – повторяют. Дескать, опять смертельная борьба против «нацистов», которые готовят очередной «геноцид» (русских) и опираются на ресурсы «всей Европы». Эта попытка представить агрессию в образах оборонительной войны настолько наглая, что вспоминаются известные слова Геббельса о том, как массы верят в большую ложь.
Никуда не делась и идеология «наследников победы» – она позволяет многим всерьез обижаться на то, что в Украине сносят памятники, а российских дипломатов в объединенной Европе не приглашают на разные памятные церемонии.
Официальные же нарратив сделал еще один шаг в развитии доведя до крайности три своих основных мифа – о героизме, страдании и освобождении.
Красная армия в годы Второй мировой знала безумное множество индивидуальных и коллективных героических подвигов, а потому не стоит удивляться, что память о Великой Отечественной всегда имела героический окрасок. Однако для еще живых и здравствующих ветеранов разговор о героях был еще и борьбой за официальное признание заслуг – своих или боевых товарищей. Собственно и в 1990-е годы критика советского нарратива отчасти выстраивалась на обвинении в забвении «истинных героев» и подмене из «картонными образами».
Но дальнейшее развитие разговора о героях не пошло по пути более глубокого осмысления, например, той же проблемы поведения человека на фронте в условиях массовой войны. В лучше случае государство соглашалось на расширение «официального пантеона» за счет включения в него фигур, вокруг которых и ранее по разным причинам и так сложились «группы поддержки» (например, танкист Колобанов или офицер Печерский, возглавивший восстание в лагере Собибор). В целом же в 2010-е годы государство предпочитало обращаться к общеизвестным, советским героям. Естественно, официальная пресса под памятные даты всегда писала о «забытых героях», однако превращала все это в калейдоскоп частных историй, которые не становились общеизвестными, поскольку не несли особой смысловой нагрузки.
Некоторые, как Алексей Исаев, даже приглашались и в официальные структуры политики памяти, однако определяющей роли они не играли, да и их общий план рассмотрения не выходил за рамки попыток рационализации действий советского командования, да разговора о «тяжестях войны», сквозь которые приходилось проходить солдатам.
Тут показательна история с масштабным Ржевским мемориалом, который в чистом поле открыли в 2020 году. 1 млрд рублей на возведение монумента нашлись, а вот наполнить эту историю неким особым смыслом – нет, об этом даже не думали. Хотя собственно одновременно развивался феномен «общественно-научной» историографии военных действий, когда несколько десятков любителей истории пошли в архивы и начали публично (в основном интернете, но порою – и с помощью книг) дискутировать о том, что из себя представляли фронтовые реалии.
Сегодня героика не просто стагнировала, а стала гротескной: младенцы в пилотках; школьники, читающие стихи портретам ветеранов; да разрушенный и обезлюженный Бахмут, украшенный плакатами.
Куда более востребованной оказалась история нацистских преступлений.
Несомненно, против СССР велась война уничтожения, которая сопровождалась дичайшей репрессивной политикой, имевшей множество направлений и порождавшей различные группы жертв. В советское время вокруг этого выстраивался общий образ нацистского террора. Он в целом сохранялся и в последующие десятилетия, только при Путине государство заинтересовалось двумя вещами: за счет указания на преступления нацизма еще больше подчеркнуть подвиг Красной армии, да покритиковать некоторые правые или националистические круги в Восточной Европе за увековечения тех новых национальных героев, которые имели отношение к тому же Холокосту.
Правда, внутри России в 1990–2010-е годы историки и интеллектуалы пытались преодолеть общий, нерефлексивный образ нацистского террора за счет осторожного, но все же нарастающего разговора о разных группах жертв, направлениях истребительной политики и противоречиях (та же проблема соучастия в преступлениях).
Однако в конце 2010-х годов по воле чиновников все это разнообразие заменили на «геноцид советского народа». Изначальная идея была простой: включиться в европейскую конкуренцию жертв и убедить всех, что мы-дескать и были главной жертвой. Этот императив не забыт и сегодня. Но в условиях войны этот образ заиграл новыми красками, превратившись в инструмент самовиктимизации, вменения представления, будто россияне – это «исторические» жертвы.
Нельзя отрицать, что под сурдинку нового «геноцида» государство выделило деньги на масштабные публикации тематических документов или наконец-то решило создать мемориал в Брянске в память о военнопленных, погибших здесь во время оккупации. Однако в целом движение идет явно не по пути работы с глубокими смыслами. Новую памятную дату – 19 апреля – приурочили к появлению бюрократического документа (указу верховного совета СССР о наказании для нацистских преступников и коллаборационистов). Основные практики – различного рода «капустники» по школам и университетами, то есть распространение шокирующе-пугающих образов среди молодежи. Региональные суды также приняли уже 34 судебный решений о признании того «факта», что во время оккупации на их территории был геноцид и именно советского народа.
Вопрос тут даже не в явно расширительной трактовке понятия «геноцида» и не только в перевирании фактов (конечно, у нацистов не было единой политики в отношении всех советских граждан), а в эксплуатации голой и пугающей риторики в определенном военно-политическом контексте и обесценивании работ профессиональных историков. Зачем теперь вообще вникать детали, если дан один ответ – был геноцид, и точка? Зачем задаваться вопросом, сделало ли ленинградское руководство все возможное, чтобы предотвратить голод зимы 1941/42 – все умершие теперь официально жертвы геноцида Ленинграда? Некоторые публицисты – как Егор Яковлев – идут дальше и вписывают в число жертв даже тех, кто умирал от недоедания в тыловых регионах.
Если не война, то геноцид все спишет?
Сложнее дело обстоит с мифологией освобождения. Естественно, Красная армия внесла ключевой вклад в разгром нацизма и в 1944–1945 годы принесла от него освобождению многим жителям Восточной Европы. С этим невозможно спорить. Однако это все превращается в миф, когда происходит забвение многих значимых контекстов.
Во-первых, ряду народов Красная армия принесла освобождение от нацизма, но не свободу. Не вина воевавших солдат и офицеров, что они сражались за страну, в которой также были свои концлагеря и репрессии (пусть и не похожие в полной мере на нацистские). И что вслед за ними репрессивными и манипулятивными методами устанавливались политические режимы (как в Польше, Чехословакии и Венгрии). Это то же часть истории, которая до сих пор порождает споры и взаимное недопонимание. Кому-то покажется неправильным вспоминать ее именно под 9 мая, но проблема в том, что в России в целом принято говорить о прошлом под памятные даты и юбилеи.
Однако образ освобождения затрагивает и те страны – как Болгария и Румыния – которые вообще-то являлись союзниками Германии и приход Красной армии означал однозначную смену политических режимов с установлением социалистических правительств. Но «миф освобождения» един: государство явно нуждается в подвигах красноармейца и рассказах о том, как армия кормила местное население, дабы россияне не чувствовали противоречий.
Во-вторых, если раньше хотя бы формально признавалась роль союзников, то в 80-ю годовщину предпринимаются намеренные усилия, чтобы принизить их роль. Это хорошо заметно по методическим материалам того же Национального центра исторической памяти при Президенте, который появился осенью 2023-го и активно взялся разрабатывать «новые» линии интерпретации. Теперь предлагается осмыслять особую роль русской эмиграции и Красной армии в освобождении Парижа. Союзников обвиняют в том, что из-за незавершенности денацификации «нацизм» возродился в Украине и государства Балтии, а «общая память» – это только про страны СНГ. Если смотреть на информационную повестку более широко, то в январе, под годовщину освобождения Аушвица, активно раскручивалась тема о соучастии поляков в Холокосте (при том, что Аушвиц сам создавался изначально, как политический концлагерь для поляков), а под 9 мая – история про то, что одна из бомбардировок союзников привела к гибели немецкого корабля с советскими военнопленными. Как если в 1941 году Советский Союз сам не пустил на дно Черного моря корабль под болгарским флагом и с евреями-беженцами из Румынии, которые пытались спастись от преследований в Турции.
В-третьих, еще более активно идет борьба даже против любых упоминаний, что на освобождаемых территориях советский солдат мог вести себя как-то не так. Например, стигматизации подвергается любое упоминание сексуализированных преступлений. В начале 2025 года после публичного скандала с продажи сняли книгу писательницы Тилар Маццео о спасении евреев в оккупированной Польше после доноса Telegram-канала «Культурный фронт Z» о том, что в книге содержится утверждение о массовом изнасиловании жительниц Кракова освободителями. Причем там даже не утверждение, а пересказ неких расхожих представлений.
Конечно, нельзя заниматься спекуляциями относительно «двух миллионов изнасилованных немок в Берлине», однако это не повод игнорировать саму проблему. Например, историк Дайана Эглитис изучала свидетельства бывших узниц концлагерей и пришла к выводу, что, увы, для них угроза насилия со стороны красноармейцев была частью повседневных страхов при и после освобождения. Риторика насильников опиралась на два тезиса:
Увы, добродетель и порок часто идут рука об руку. Люди могут объективно сражаться во имя правого дела, однако война и опыт массового насилия может озлоблять, делая рандомную месть чем-то нормальным, что потом оборачивается против самого солдата.
Разве здесь нет проблемы, которую стоит осмыслять публично? Разве она не актуальна и сегодня в условиях разрастающихся вооруженных конфликтов?
Чуть больше столетия назад Российская империя, находящаяся в период бурного экономического развития, тоже – но не в той же степени – пресыщала себя историей – неорусский стиль как эстетический язык власти, масштабное празднование 100-летия Отечественной войны и 300-летия династии – все это буквально за считанные годы слизнуло языком революции. Но тогда катализатором событий стала Первая мировая война, Путин же старается не повторять ошибок Николая II. И даже российская эмиграция в большинстве утратила надежды на черного лебедя, который почему-то должен был привести в Прекрасную Россию Будущую чуть ли не на украинском танке.
Возможно, будет такое же 85-летие Победы. Смеси инерции вперемешку с современными технологиями эмоционального воздействия хватит еще на какое-то время, по крайней мере, если текущая российско-украинская война заглохнет и российская политическая система сохранится в своей основе.
Однако объективная смена поколений даст о себе знать, как и явная эксплуатация разделяемых образов прошлого, когда показная «любовь к отеческим гробам» привела десятки тысяч россиян к гробам настоящим. Под фанфары «можем повторить» эта спесь от не своих побед и намеренно обостренные былые обиды порождает призраков прошлого, лишающих молодое поколение будущего. Россия здесь не одинока: ожившие мертвецы уносят с собою жизни израильтян и палестинцев, индийцев и пакистанцев.
Конечно, нет никаких ран прошлого и его призраков – только больное воображение, порождаемое умелыми манипуляторами, которые при помощи услужливых интеллектуалов собственную провальную политику низводят к тому, что собственно не касается ныне живущих. Однако это дискурсивно-моральное давление настолько сильно, что, действительно, не позволяет увидеть, что «историческая» Россия (как и «исторические» Палестина, Израиль или Кашмир) не заслуживает всех этих потерь.
Российское государство, построенное на мифе о Победе и 1000-летней государственной славы, очевидным образом провалилось, и второй раз в эту воду входить бессмысленно. Когда-то Октябрьская революция уступила место 9 мая, теперь настает время, когда его затмит условное 24 февраля. Какой бы ни была реконструкция России после войны, новым «мифом основания» будет не Вторая мировая, а текущая агрессия или нечто связанное с ней – вне зависимости от того, каким путем удастся пойти – авторитарным или демократическим. Просто ввиду травматичности события и широко разделяемого опыта участия в нем.
80-летие Победы заставляет сегодня задумываться не о прошлом, а о том, что из-за обилия псевдо-памяти не видно будущего: ни в эмиграции, ни тем более внутри России. Умение забывать и не переоценивать то, что не касается ныне живущих поколений, – вот чему предстоит учиться. Публично говорить о настоящем и будущем, не скатываясь в исторические параллели и истерики. Эмоционально заряженные образы истории нужны российскому авторитаризму для отчуждения от реальности, а значит, в случае перемен необходимо очищение от них.
Тем быстрее произойдет этот культурный разворот – тем легче будет движение вперед. Для этого достаточно отстранить государство от истории. Весь ворох мемориальных законов, казенных ритуалов и огосударствление праздников стоит убрать на свалку, оставив возможность для историков и образованной элиты заниматься просвещением, а широкой публике – самой выбирать, как ей думать о истории и чем гордиться.
