Фото: DR
Фото: DR
Мария Васильчикова – или «Мисси», как называли её родные и близкие – родилась в год русской революции и выросла в эмиграции. Думается, это одно из главных обстоятельств, которые надо иметь в виду при чтении её «Берлинского дневника». Не зная русского дореволюционного прошлого – как и Советской России – она оставляла для них пространство исторического воображаемого в своих записях. Вестей из Советского Союза до неё почти не доходило, однако она избегала ругать «Совдепию» по любому поводу. Сложнее было дело с дореволюционной Россией, знания о которой – поневоле неполные и отрывочные – она проецировала на ту Европу, в которой жила. Здесь кроется исток её желания найти своего рода аристократический интернационал Европы – в конечном счёте благодаря ему она оказалась знакома со многими участниками заговора 20 июля против Гитлера.
Сразу отмечу очень необычный разворот её исторического воображаемого: если в России большевистская революция удалась, и дворяне-консерваторы не смогли ей ничего противопоставить, то в национал-социалистической Германии у Мисси и её друзей появляется исторический шанс реабилитировать себя, ведь большинство участников заговора были выходцами из правых кругов.
Васильчикова с сожалением пишет о гибели аристократов по обе линии фронта, и поначалу складывается впечатление, что это единственная реалия войны, которую она долгое время замечала – по крайней до 22 июня 1941. Вряд ли можно сказать, что так проявляется классовое сознание. Вероятнее, что это глубокое переживание после эмиграции из России: аристократы остаются тем кругом, относительно которого Мисси чётко понимает свою роль и место. Многие аристократы связаны с ней и личным биографическим кодом, через сплетения дворянских генеалогий – Мисси знает их как ярких индивидуальностей, а не представителей определённого класса. При этом она так и не стала частью русской художественной диаспоры, которая в довоенном Берлине была представлена очень широко.
Начинает Мисси как добропорядочная девица из родовитого аристократического семейства, и дневник необходим ей для фиксаций деталей собственной судьбы. Кажется, сама практика дневниковых записей помогала ей идентифицироваться с дореволюционным прошлым. Дневник она вела по-английски: с одной стороны, согласно дореволюционной традиции (и чтобы не забыть язык), с другой – немного отстраниться от своего рассказа. Она честно пишет о не всегда простых попытках найти работу, рассказывает о балах и приёмах, куда приглашали её с сестрой – это историческое воображаемое о «прекрасной России прошлого», с которой вдруг соотносится и такая запись, сделанная 25 марта 1940 года: «Вернулись в Берлин как раз к началу концерта русских белых «черноморских» казаков. Огромный успех. Немцы такое любят». Судя по тому, что Васильчикова никак не комментирует это событие, оно не кажется ей чем-то из ряда вон выходящим: русские белоэмигранты дают концерт в гитлеровском Берлине. Впрочем, кажется, всё-таки неслучайно, что Мисси начала свой дневник в первые месяцы новой мировой войны: история властно требовала писать о происходящем и думать о нём.
Среди других культурных топосов – упоминания многих разговоров с политической, дипломатической, а иногда и военной элитой гитлеровской Германии. Мисси редко называет тему беседы, но почти всегда пишет о её обстоятельствах. Она вращается в своём кругу, и её дневник – записи молодой аристократки. Не случайно он до поры «невинен», как будто его автор не замечает или не хочет замечать ужаса в происходящем. Впрочем, здесь у Мисси и правда не было на что опереться, ведь трагедии революции она не помнила.
«Странная война» 1939-1940 годов предстаёт для Васильчиковой не просто как нечто далекое. В ней остаётся место благородству и переживанию за солдат и офицеров противника – опять же в духе ушедшей эпохи, войн, о которых Мисси только читала. Кроме того, многие из этих офицеров и солдат (как, впрочем, и немцы) были известны Васильчиковой по довоенной жизни. И это ещё один осколок единства аристократической Европы.
Может показаться странным, но Мисси Васильчикова долго видела возможность «влияния» на Гитлера кого-то из его ближайшего окружения, чтобы вернуть его политику в приемлемое русло. Вот как она пишет, к примеру, о Вальтере Хевеле, секретаре Гитлера: «Он неотёсан, но, говорят, относительно безвреден, и это единственный человек из «непосредственного окружения» (как говорится), который время от времени появляется в обществе. Некоторые, видимо, надеются оказать через него какое-то положительное влияние на происходящее».
И в этом смысле Мисси тоже оставалась аристократом, словно повторявшим – конечно, в своём масштабе – идейный путь немецких консерваторов, от представления, что они смогут контролировать Гитлера, до активного участия в заговоре. Знакомство и сближение Мисси с заговорщиками также имело параллель в историческом воображаемом: военный переворот должен был напоминать ей дворцовый – именно так, полушутя, она называет обструкцию своего первого начальника по службе, неидентифицированного «герра Э.».
Вообще работа Мисси – а главное, её отражение в «Берлинском дневнике» – нуждается в дальнейших исследованиях. В январе 1941 года она устроилась на службу в Министерство иностранных дел, где её начальником был Адам фон Тротт цу Зольц, в будущем – один из самых активных участников заговора 20 июля против Гитлера. Учитывая же, что у Васильчиковой сложились с Троттом дружеские отношения, можно предположить, что знала она больше, чем писала, уже с 1941 года. И это согласуется с особенностями ведения ею дневника, где в том же году появляется огромная лакуна: возможно, Мисси не сразу решилась делать записи о заговоре, понимая, что её текст может послужить уликой в случае неудачи. И наоборот, после 20 июля она осознала, что её дневник является едва ли не единственным источником, по которому можно будет восстановить историю заговорщиков.
Первое упоминание заговора – вернее, намёк – находится в записи от 2 августа 1943 года: «глава берлинской полиции [Вольф-Генрих фон Хелльдорф] часто бывает у Готфрида [фон Бисмарка], и они тут совещаются до поздней ночи. Все это очень шито-крыто, но Лоремари [фон Шёнбург-Хартенштейн, одна из ближайших подруг Мисси] (которая также переселилась к Бисмаркам) держит меня в курсе того, что я окрестила «заговором». Она развивает бешеную активность, стараясь наладить связь между различными элементами оппозиции, причем часто действует опрометчиво и неосторожно. Готфрид же никогда не роняет ни слова». В этой записи странными кажутся две вещи. Во-первых, Мисси пишет уже о нескольких совещаниях, а не об одном. Во-вторых, Хелльдорф, будучи долгое время убеждённым национал-социалистом и занимая один из ключевых постов в силовых структурах третьего рейха, не мог согласиться на встречу без уверенности в том, что дело уже как-то продвигается вперёд.
Предположение о недомолвках подтверждает и брат Мисси, Георгий, первый комментатор «Берлинского дневника»: «До конца своих дней Мисси отказывалась признаться, в какой мере она была осведомлена о заговоре до 20 июля. Но многие случайные фразы, неосмотрительно брошенные ею то тут, то там, начиная с первого упоминания о «conspiratcj» (заговоре) от 2 августа 1943 г… показывают, что она знала гораздо больше, чем говорила, и что ей даже была известна точная дата запланированного переворота! Вернее всего, она этим старалась уберечь память Адама Тротта и других от упрека в том, что они слишком много «болтали», тем более иностранке».
Добавлю, что Мисси не могла не осознавать ценность своего дневника – как и огромный риск его ведения – однако сохранила эти записи, причём именно такими, какими она их делала, без следа приукрашивания собственной роли.
У полного русского издания «Берлинского дневника» есть ещё одно измерение — это комментарий брата Мисси, Георгия Васильчикова. Написан он с консервативных позиций и оттеняет те события, на которые мы привыкли смотреть с уже устоявшейся точки зрения. Именно здесь мы и слышим голос русского эмигранта, дающего оценку событиям Второй Мировой войны – и нельзя не заметить, что часто он противоречит Мисси, которая старается призывать милость к падшим.
