«Сейчас на все эти кадры смотришь, будто это не твоя жизнь, а какой-то фильм»

— Прошло чуть меньше года с тех пор, как вы оказались на свободе после «исторического» обмена заключенными между Россией и странами Запада. Как прошло для вас это время?

— В целом хорошо, лучше, чем могло бы пройти. Я живу в Литве, то есть я из Германии почти сразу переехала в Вильнюс. Ну что могу сказать? Хорошо, все нормально. Хотелось бы, конечно, жить дома, но в любом случае, еще раз скажу, что этот год прошел лучше, чем он мог бы пройти. И этот год, и следующие семь лет, которые мне оставалось сидеть.Здесь довольно большое комьюнити, у меня здесь оказалось много знакомых, бывших коллег из ФБК, из независимой журналистики, бывших активистов наших штабов. Поэтому в целом – в порядке. 

— Чем вы занимались первые недели, месяцы, когда освободились и стали жить в Литве? Приходили в себя или, может быть, сразу включились в какую-то работу? 

— Нет, я ни в что, честно говоря, не включилась. Я отдыхала. Это был август, здесь была хорошая погода. В первые пару месяцев просто исходила пешочком весь Вильнюс. Ездила купаться на озера, загорала, отдыхала. Как-то так. Я, собственно говоря, приступила именно к работе только весной, когда присоединилась к Марафону помощи политзаключенным. До этого я участвовала в разных мероприятиях — в первом форуме Юлии Навальной. Это была такая совсем маленькая занятость, но тем не менее, в разных вечерах писем политзаключенных участвовала. В марте ездила в Женеву, в Швейцарию, выступала в ООН. Там была сессия, посвященная правам человека, где вместе с коллегами мы говорили про ситуацию с политзаключенными в России. 

— Вам понадобилась профессиональная психологическая поддержка после всего, что пришлось пережить в России в последние несколько лет? 

— Честно говоря, я не бравирую, но не могу сказать, что была в глубоком стрессе после заключения. В целом мне повезло, потому что я посидела немного. Большую часть времени, примерно восемь месяцев, я провела в следственном изоляторе в Томске, и, в общем, честно говоря, на меня там не было какого-то особенного давления. Понятно, что в СИЗО ничего хорошего и приятного нет, но насколько все могло быть в порядке, у меня было в порядке. У меня были адекватные соседи по камере, сотрудники никак не давили. Было очень много поддерживающих писем от разных людей, родители каждый месяц ходили ко мне на свидания, адвокаты ко мне ходили постоянно. То есть я не была в какой-то жесткой изоляции, никто не сажал меня в канцер. 

А уже непосредственно в колонии я успела пробыть всего три недели, в чем мне крупно повезло, потому что там, скорее всего, было бы не очень здорово. Там совсем другое отношение руководства. И поскольку колонии у нас называются исправительными, администрации учреждений считают, что они должны исправлять. Ну а как можно исправить человека, который сидит за политическое преступление? Понятно, что ему нужно всячески капать на мозги. И вот перевоспитать меня они не успели. Поэтому я не могу сказать, что у меня какая-то глубокая травма, и я не обращалась за помощью к психологу. Оказалось, что мне просто достаточно иметь возможность много гулять, дышать свежим воздухом, общаться без ограничений с близкими, хотя бы по телефону, по интернету, видеться с друзьями, с товарищами здесь, делать какие-то мероприятия. 

— Перевоспитание заключалось в том, что вам какие-то пропагандистские фильмы и передачи показывали? 

— В Новосибирской ИК-9 я была особенной заключенной, потому что одна сидела за политику на тот момент. Кроме меня там была девушка по похожей статье, что-то связанное с финансированием каких-то исламских организаций, возможно, террористических, я не знаю. Ее посадили еще лет восемь назад, и она на строгих условиях сидела.

А вот именно по политике, с чем-то, связанным с войной, с экстремизмом, никого не было. И понятно, что внимание ко мне было пристальное. Мне не показывали фильмы, меня просто буквально через день вызывал к себе главный оперативник колонии. Все письма мне отдавали только через него. Он докапывался почти до каждого письма, в котором было что-то про политику. Ну и просто вел всякие беседы. Я думаю, что ем как человеку более-менее образованному самому это было интересно. Это в мужских колониях бывают какие-то более сложные иерархические системы, а в женских колониях все конфликты абсолютно бытовые, и я думаю, что товарищ оперативник в моем лице просто нашел себе хорошего собеседника.

Каждый раз я приходила, и каждый раз он начинал собирать какие-то дурацкие сплетни про оппозицию, что-то выспрашивать. Но опять же, в колонии я пробыла всего три недели, из них одну неделю вообще в карантине. А когда ты в карантине, там с тобой никто особенно беседы не ведет, ты просто адаптируешься к распорядку дня, к тебе приходят разные сотрудники. То есть не к тебе, а к нам, нас там человек 12 приехало этим этапом. 

— Вам удалось в чем-то убедить этого оперативника? Кажется, это вы просветительскую работу с ним вели, а не он с вами воспитательную.

— У меня абсолютно не было задачи его переубеждать – он человек убежденный, как и начальник колонии, они искренне поддерживают войну, действующую власть, очень не любят оппозицию. Ну и, находясь в колонии, бессмысленно переубеждать людей, от которых зависит твое положение здесь, это бессмысленно. Когда мы участвовали в выборах, у нас было правило: когда ты агитируешь, ты должен или должна ориентироваться на неопределившихся людей. Не нужно пытаться переспорить человека, который который придерживается строго противоположных взглядов. Потому что ты потратишь на него 15 минут, вы поругаетесь, поспорите, а за эти 15 минут ты мог бы убедить человека сомневающегося. Понятно, что здесь это не та ситуация, но я не пыталась в чем-то его переубеждать, я отвечала на какие-то вопросы и не более того. Я там не вела никакую пропагандистскую работу, конечно. 

— Этот оперативник в колонии ведь осознавал, что вы не совершали преступлений, что вы работали исключительно в рамках публичной политики, за что вам наказали? 

— Я думаю, что для людей с такими взглядами достаточно приговора суда. В приговоре суда написано, что вы планировали преступление экстремистской направленности. Ну вот, получите девять лет, распишитесь. Я не думаю, что он как-то сильно вникал, что изначально мы, штабы Навального, были ведь не запрещены, а запретили нас потом. Не думаю, что там  такой уровень глубины и эмпатии. Не в том смысле, что они какие-то тупые, вообще нет. Но любая работа, наверное, накладывает на человека какой-то отпечаток и его деформирует. Особенно в такой иерархичной системе, как ФСИН. Особенно когда ты – не просто инспектор, который ходит и проверяет, чтобы никто не курил, где не положено, а должен вести идеологическую работу. Конечно, они все абсолютно деформированы. И они в колонии за тем, чтобы сидельцы, во-первых, не чувствовали себя хорошо. А во-вторых, действительно как-то пытаются перевоспитывать так, как они считают правильным делать. И поэтому я не думаю, что у него была хоть какая-то мотивация вникнуть в то, как все было на самом деле. Мне кажется, вообще все равно. 

— Каково это находиться в месте, из которого ты не можешь выйти и ничего не можешь с этим сделать, и неизвестно, когда это закончится? 

— Cидеть в СИЗО было менее комфортно, потому что это камера, и ты можешь выйти в день на прогулку, не более, чем на час. Либо если к тебе пришли адвокаты, например, ты выходишь в другое здание, или на свидание раз в месяц. Там есть формальный распорядок дня, в десять отбой, в шесть подъем, но ты можешь в шесть проснуться и спать дальше, никто тебя трогать не будет. Правда, везде по-разному, в каких-то СИЗО очень строго. Но у нас это было вот так. Eсли тебе передают передачки, ты что-то готовишь с соседками, смотришь телевизор. В основном там смотреть, конечно, нечего, но тем не менее, такая относительно расслабленная жизнь. Можешь спать, сколько хочешь, у меня все время уходило на ответы на письма. 

В колонии, с одной стороны, проще, в том смысле, что это не камеры, это бараки, грубо говоря, как общежития. Там есть место на улице, которое все используют для курения, локальный участок называется. Ты в любой момент можешь выйти на улицу понаворачивать круги, шаги понахаживать. Меня там на работу не устраивали, но женщины там в основном работают, и у них за счет этого время идет быстро. Но, опять же, работа тоже разная, и в основном труд, конечно, рабский, приятного в нем мало. 

Тем не менее, изнутри человек к всему привыкает, и ты начинаешь адаптироваться, просто живешь жизнь. Ты не думаешь каждую минуту: о боже, за что мне все это, когда же я выйду? Ты просто живешь, ждешь каких-то приятных событий, когда можно будет позвонить близким, когда придет передачка, когда будет свидание, когда приедет адвокат, чтобы с ним о чем-то поболтать, поговорить. Поэтому люди просто живут жизнь. Если ты будешь каждую минуту думать: «Когда же я выйду?», то очень быстро сойдешь с ума. Так не выжить в психологическом плане. 

— Когда началось преследование сторонников Алексея Навального, в том числе и вас, оно продолжалось довольно долго. Но вы, несмотря на давление, продолжали заниматься политикой в Томске. Неужели не было страшно? 

— Я абсолютно не хочу как-то бравировать. У меня, наверное, самые неприятные месяцы были в тот период, когда арестовали Лилию Чанышеву. Ее арестовали 10 ноября 2021 года. И это было ожидание, что сейчас придут за всеми остальными. Это было самое, наверное, неприятное, длилось до конца декабря, потому что какое-то время за мной ездила наружка, машины, оперативники, и было непонятно, они меня завтра арестуют или просто пугают. До этого они периодически ездили перед митингами, но было понятно, к какому событию приурочено.  А тут это все нагнеталось. Так продолжалось до 28 декабря 2021 года, и тогда уже пришли за мной, за другими ребятами. Тогда назначили меру пресечения в виде запрета определенных действий. И я после этого еще полтора года прожила на свободе, дома. Не могу сказать, что жила нормальной жизнью, потому что не могла работать, не могла ходить в гордуму. Но я свободно передвигалась по городу, даже ездила на дачу, гуляла с собакой. В общем, это все-таки была жизнь гораздо более приятная, чем она была бы под стражей или даже под домашним арестом. Но, конечно, было напряженно, страшно. А когда уже попала в СИЗО и был приговор, там уже страшно не было, потому что – ну вот, оно случилось. Я уже в заключении, и понятно, что оправдательного приговора не будет. Тогда уже страха не было, было спокойствие. Ну, случилось, теперь живем так. 

— Некоторые ваши коллеги, соратники Навального, уезжали из России в то время. У вас ведь тоже была такая возможность. Почему вы не уезжали? 

— Я в принципе очень не хотела уезжать, у меня в голове никогда не было сценария эмиграции. Я не хочу как-то рисоваться, но с одной стороны, да, это была, конечно, принципиальная позиция, потому что — ну почему я должна уезжать из своего дома? Мне здесь нравится жить. Мне не нравится власть, руководство страны или города, но в целом нравится жить в России и в Томске, все мои близкие рядом живут. Я ничего плохого никому не сделала. С одной стороны, это позиция, с другой стороны, обычная, даже не бытовая, а какая-то просто жизненная история. У меня родители здесь, собака здесь, дом, дача, близкие друзья. Нет в этом никакой бравады, я просто не хотела уезжать из дома, поэтому и не уезжала. 

— Вы сейчас поддерживаете связь с жителями Томска? Как они к вам относятся? 

— У меня нет какой-то социологии, все-таки Томск — это полумиллионный город, 

и я не могу сказать, что все жители Томска ко мне как-то относятся. Конечно, есть люди очень сочувствующие. Я вижу в комментариях, когда меня вспоминают добрым словом – что был хороший депутат, много сделал, смелая девушка и так далее. Есть те, кто меня очень не любит, кто просто придерживается других взглядов, поддерживает войну Путина, считает, что я предатель, правильно посадили, правильно выслали из страны. То есть нет какого-то одного среднего жителя Томска, который как-то определенно ко мне относится. Если бы сейчас было можно провести независимый соцопрос, возможно, он показал бы, что существенная часть людей про меня забыла. Да, они, наверное, помнят, что были какие-то штабы, митинги, Навальный, но в целом все живут своей жизнью. Наверняка есть и те, кто готов был бы проголосовать за меня, если бы завтра прошли выборы и я вернулась. Наверняка есть существенное число людей, которые не любят ни оппозицию, ни меня лично и так далее. 

Я не могу сказать, что поддерживаю связь с большим числом жителей Томска. Иногда я пишу в свой телеграм-канал. Есть какие-то личные контакты, связи. Те, кто ко мне хорошо и с сочувствием относился, так и относятся. Никто не отвернулся, во всяком случае, из тех, кого я знаю.

— Как ваши расследования, в частности, фильм Навального «Томск в плену у депутатской мафии» с вашим участием повлияли на политику и жизнь в городе? 

— Если говорить про расследование Навального 2020 года, это очень сильно повлияло на политику в Томске, потому что, собственно, после этого видео прошли выборы в гордуму, мы с Андреем Фатеевым стали депутатами. Из-за фильма очень сильно возросло количество регистраций в «Умном голосовании». Из 37 депутатов городской думы Томска осталось всего 11 единороссов. Это сильно встряхнуло политику в Томске на какое-то время. У нас дума стала похожа на нормальный парламент, были вполне адекватные дискуссии, коалиции, компромиссы. Системная оппозиция вела себя более независимо, чем мы привыкли видеть в Госдуме. Конечно, потом это все закатали под асфальт. Сейчас все это очень грустно выглядит, так же, как, наверное, по всей России, плюс-минус. Но на какое-то время, с сентября 2020 года по конец 2021 года, все это политическое болото в Томске действительно встряхнулось, забурлило, получалось на что-то влиять. 

Но если говорить про какие-то конкретные вещи – видите, муниципальные депутаты, занимаются максимально конкретными вещами: лавочки, детские площадки, транспорт, коммуналка и так далее. Понятно, что глобально сделать нормальной систему городского транспорта нам, конечно, не удалось. Во-первых, я всего-то побыла депутатом полтора года до задержания. Во-вторых, все это всегда упирается в деньги. Даже если бы хоть вся городская дума состояла бы из навальнистов и яблочников, бюджет Томска не стал бы больше. У нас же дурацкая бюджетная система, когда приходят дотации из областного бюджета, из федерального. Бюджет у города маленький, 21 миллиард рублей – это слёзы. Так что денег никогда не хватало, но точечно добиться установки крыши в детском садике, поставить детские площадки там, где их никогда не стояло, сократить расходы на СМИ и эти деньги направить на какие-нибудь остекление окон в детских садах – такое получалось. 

— В том фильме Навального рассказывается, как чиновники и депутаты Томска контролируют фирмы, которые оказывают горожанам коммунальные услуги. Они как-то пострадали благодаря расследованию, может быть, лишились контроля над этими фирмами? ‍

— Там было расследование про трех человек, и двое из них лишились мандатов в гордуму.  Но в целом у них, конечно, все хорошо в жизни. Они не под уголовными делами, они не в изгнании, они живут, продолжают зарабатывать деньги. Но конкретно тогда, на тех выборах это было что-то нереальное, потому что оппонентами двоих из них были молодые люди, которые в первый раз участвовали в выборах, это был Андрей Фатеев и еще один парень из КПРФ. Они выиграли голосование и обошли миллионеров, одних из самых богатых людей в Томской области. 

— Вы сейчас поддерживаете отношения с Андреем Фатеевым? 

— Да, мы дружим. Мы сейчас не работаем над каким-то политическим проектом вместе, но он приезжал ко мне в гости в Вильнюс, и мы списываемся периодически, продлжаем общаться просто как друзья, как товарищи. 

‍— В начале фильма 2020 года вы сидите втроем на парапете на фоне реки Томь. Андрей Фатеев и вы за пределами России, причем вы несколько лет провели в заключении, Алексей Навальный был убит. Что вы ощущаете, когда смотрите на эти кадры?

— Я испытываю очень тяжелое чувство. Все можно исправить, кроме смерти, кроме убийства. Да, я отсидела, но я бы рано или поздно вышла. Да, Андрей в изгнании, но он, слава богу, живой, здоровый, не в тюрьме, живет в Германии. А вот Алексея убили. И это, конечно, всегда, когда ты видишь эти кадры… Понятно, что когда-то, наверное, все наладится. Не наверное, а точно,  вопрос в том, когда это произойдет. Пройдет много лет, и все будет по-другому. Но к сожалению, смерть обратно не повернешь. Я думаю, что это для очень многих россиян болезненные ощущения, потому что с Алексеем было связано много надежд, и справедливо было связано.  Он просто был хорошим человеком, приятным, харизматичным, очень искренним. 

Гибель любого человека — это трагедия. А когда с этим человеком еще связано столько надежд у огромного количества людей, конечно, это больно бьет и по этим людям. Ну а мы еще и лично знали Навального. Конечно, мы не работали с ним, как ребята из ФБК, которые были с ним рука об руку на протяжении десяти лет. Я Алексея видела, наверное, раза три или четыре живьем, при открытии штаба в Томске, на каком-то съезде в Москве на штабиконе и в тот раз, когда он приезжал в Томск в 2020 году.  

Сейчас ты смотришь на эти кадры и думаешь, а могло ли все вообще пойти не так? Есть такая заезженная фраза, что история не терпит сослагательного наклонения. Я думаю, что терпит на самом деле, можно об этом рассуждать. Но в итоге вышло так, как вышло. И, конечно, когда я сидела в СИЗО и по телевизору из Первого канала узнала о смерти Навального – там, естественно, не говорилось про убийство – я очень долго не могла в это поверить. В первый раз я ощутила такую стадию отрицания. Честно говоря, у меня даже, наверное, с войной такого не было. Потому что, когда война началась, я смотрела на эти кадры — это ужасно, в это невозможно поверить, но твое зрение заставляет тебя поверить.

Здесь, со смертью Навального, все было непонятно, и я была абсолютно убеждена, что этого просто не может быть. То есть, не может все вот так закончиться. Наверное, его куда-то спрятали, наверное, его просто лишили всей коммуникации с внешним миром, специально так сказали, а потом выпустят, обменяют или еще что-то. Поверить в это было совершенно невозможно. Честно говоря, у меня иногда ощущение, что до сих пор нет этого окончательного осознания, что ли. Наверное, это прозвучит ужасно, с за годы с тех пор, как Алексея посадили в 2021 году, мы уже забыли, как это, когда он был на свободе, когда он был в Москве, когда он каждую неделю вел свои четверговые эфиры. И как будто бы, это плохое слово, но мы привыкли к такой реальности, что он в изоляции. И как будто до сих пор сознание хочет думать, что он до сих пор где-то в тюрьме, в изоляции, но живой. 

Конечно, сейчас на все эти кадры смотришь, будто это не твоя жизнь, а какой-то фильм, что-то вообще нереальное. Думаешь, как вообще могло произойти все то, что произошло с нами со всеми за последние пять лет? Наверное, для меня переломным моментом было его отравление в Томске. До этого у меня были какие-то представления о российской власти – что это  жулики, но не убийцы. Нет, я понимаю, что уже были убиты Немцов, была убита Политковская, и много чего еще было, но будто бы отравить лидера российской оппозиции – это будто бы было слишком. Казалось, что они на это не пойдут. Многие сильно ошибались, и дальше это все подтвердилось и арестом Навального, и разгромом всей оппозиции в России, и всех независимых СМИ, и войной, конечно. Я была абсолютно уверена, что война не начнется, что это всего лишь бряцание оружием, что это какой-то торг. Я отчаянно спорила с друзьями – мало ли, что они там технику двигают, ничего ведь не будет. Они же не сумасшедшие. 

— Как вы помните этот день 16 февраля 2024 года, когда узнали о гибели Навального? 

— В этот день у меня было свидание с родителями, но оно было днем. И тогда еще все было нормально, они были в хорошем настроении, мы пообщались. Потом ко мне приходил адвокат, тоже все было в порядке. А вечером мои соседки по камере смотрели новости, и прозвучали буквально три предложения ведущего Первого канала. 

— Как в камере на это новости о смерти Навального отреагировали?  

— Мои соседки сидели за экономические преступления, то есть их в них обвиняли. Одна из них вообще не разбиралась в политике, ничего не могла сказать толком другая с ужасом смотрела в телевизор, у нее тоже были разные версии, что это, может быть, западные спецслужбы его убили. Я говорю, ну да, в колонии в Харпе у нас такие замечательные спецслужбы, что какие-то американцы или кто-то там могут просто проникнуть в суперзакрытое учреждение и убить человека. Но это был просто такой набор предположений, и они с ужасом на меня смотрели, ждали, какая у меня будет реакция. Но у меня, как я уже говорила, было состояние полного отрицания – нет, этого точно быть не может. 

— В эти выходные в Берлине должен был пройти концерт памяти Алексея Навального, посвященный его дню рожденья. Были предположения, что организаторы не смогли распродать билеты. В соцсетях рассуждают, что Навального стали забывать. Что вы об этом думаете? 

— Я, честно говоря, не знаю, в чем причина отмены концерта, ведь я не работаю в ФБК, никакого отношения к концерту не имела и не спрашивала никого об этом. Но я абсолютно уверена, что про Алексея забывать не стали, у меня нет никаких в этом сомнений. Люди по-прежнему ходят на мемориальные мероприятия, имя Алексея часто звучит везде. И Юлия Навальная ведет политическую деятельность. Поэтому я не готова обсуждать концерт, потому что не знаю, в чем причина отмены. Я планировала на него поехать. 

— Российское общество часто характеризуют как аполитичное, атомизированное. Не было ли у вас чувства обиды или отчаяния от того, что так мало людей интересуются политикой, не связывают уровень и качество своей жизни с политическими процессами? Что на улицы массово не выходили — ни в вашу защиту, ни в защиту Навального? В то же время во многом благодаря Навальному в Москве и других городах у огромного числа людей появился интерес к политике. Но, как оказалось, этого было недостаточно, чтобы реально влиять на происходящее. Что вы чувствуете по этому поводу?

— Мне не было обидно. Во-первых, я начала интересоваться политикой и заниматься активизмом довольно давно, лет, наверное, с 18. И я на протяжении всего своего пути, скажем так, наоборот, видела, рост политизации. Сперва на митинги в Томске выходили по 30 человек, были пикеты с 31-й статьей Конституции. И с каждым годом все больше и больше людей увлекались политикой. Потом, когда случился Крым, произошел спад на какое-то время. А потом, когда Алексей открыл штабы, в обществе вспыхнул невероятный интерес к политике. В 2017 году вышел фильм «Он вам не Димон», и в Томске на несогласованный митинг вышли больше тысячи человек. Люди приходили в штаб и предлагали помощь. Потом было еще четыре года работы, выборы. И у меня не было ощущения, что все затухает, скорее наоборот. Я думаю, что я права, потому что иначе всех нас не закатали бы в асфальт. 

А то, что люди в массе своей не интересуются политикой, так происходит примерно в любом обществе. И в самом свободном, и тем более в автократичном, где у людей буквально отбивают желание интересоваться политикой. По сути, в современной России не было и нет массовых репрессий. Потому что незачем. Потому что достаточно в одном городе посадить одного человека за комментарий или одного оппозиционного депутата якобы за экстремизм, чтобы у всех остальных вообще отбило желание чем-то интересоваться, что-то писать, куда-то выходить. К сожалению, эта тактика работает. 

Но при этом я вижу в России очень большой потенциал этой гражданской активности. Это видно даже сейчас, когда у людей появляются какие-то возможности проявить себя как граждане и при этом не быть битыми и посаженными. Это могут быть какие-то экологические акции, вроде очистки пляжей Анапы от мазута, устранение последствий наводнений, тушение лесных пожаров. Много примеров, когда люди сами организовываются.

Была короткая возможность участвовать в политике, когда Навальный проводил кампании на выборах, в которой люди тоже участвовали. Сейчас, когда это может тебе стоить 10 лет жизни, логично, что не все готовы. Мне кажется, в любом обществе таких заряженных людей, которые готовы всю свою жизнь на кон поставить, их не может быть много, и это нормально. Поэтому я думаю, что как только в России что-то изменится в лучшую сторону, у нас будет такая же страна, такое же общество, каковым является любое среднее западное общество. Люди будут так же жить своей жизнью, но на выборы будут ходить, будут интересоваться политикой, больше смотреть политические шоу, которые будут более адекватные, чем то, что сейчас по телевизору. Ну а сейчас пока так.

— Сейчас вы занимаетесь поддержкой политзаключенных в России. Как сейчас им можно помогать из России и из-за рубежа?

— Очень хороший вопрос, спасибо за него. Я сейчас работаю в Марафоне в поддержку политзаключенных «Ты не один». Это марафон, который уже третий год проводится крупнейшими оппозиционными и независимыми медиа. Первые два года это был онлайн-марафон, когда в течение всего дня на разных площадках транслировали один и тот же эфир, люди собирали деньги на политзеков. В этом году это тоже был онлайн-марафон, плюс еще мы провели примерно в 70 городах по всему миру разные пикеты, вечера писем. Идея в том, чтобы собирать на политзаключенных деньги. Это что касается тех, кто находится за границей.

Я всех призываю присоединяться и особенно подписываться на регулярные платежи. Это могут быть суммы хоть 5 евро в месяц, 10 евро в месяц. Это очень сильно помогает прогнозировать деятельность, когда мы понимаем, что в следующем у нас тоже будут поступления. Марафон в свою очередь делает регулярные пожертвования некоторым семьям политзаключенных. То есть, если у человека гигантский срок, понятно, что его семье в этом месяце нужна будет поддержка, и в следующем, и еще, видимо, на протяжении долгих месяцев. И как раз рекуррентные поступления позволяют нам лучше планировать регулярную помощь политзекам. 

Что касается тех, кто в России, то оттуда нельзя жертвовать марафону в рублях, потому что организаторы признаны экстремистскими и нежелательными организациями, такие платежи отключены. Но есть такие классные организации, например, как «Заодно» – платформа, где на рублевые карточки можно безопасно собирать деньги конкретно политзаключенным. «ОВД-Инфо», «Росштраф» – это все организации, которые в России не криминализованы, за донаты им вам ничего не будет, пожалуйста, помогайте.

— В чем еще заключается эта помощь политзаключенным, кроме передач и предоставления адвокатов? 

— У нас есть разные типы помощи. Это действительно продуктовые передачки, необходимые бытовые вещи — шампуни, мыло, зубные пасты, щетки, нижнее белье и так далее. Заключенных в России кормят, но кормят очень плохо, и сохранить нормальное здоровье с таким питанием, к сожалению, невозможно. В нем нет белка в достаточном количестве, нет свежих овощей, фруктов. И поэтому очень важно поддерживать в том числе питание людей в заключении. Потом — медицинская помощь. Никакой нормальной медицинской помощи в этой системе фактически нет. Люди болеют и диабетом, и чем только не болеют, а в системе ФСИН «Ибупрофен» — это одно лекарство от всего. Поэтому нужно передавать лекарства  с воли, они тоже стоят дорого.  

Дальше — свидание с родственниками, тоже очень важная штука. Скажу как человек, который был в заключении, ты ждешь их больше всего. Мне кажется, что все заключенные живут от свидания до свидания, отсчитывают дни. Но проблема в том, что семья может жить в одном регионе, на Дальнем Востоке, а человек может жить где-нибудь в Центральной России. Можно себе представить, сколько стоят билеты на поезд или на самолет, плюс какая-то гостиница на пару дней, где надо остановиться перед тем, как пойти в колонию на длительное свидание. Это тоже родственникам можно оплачивать, и это очень сильно помогает. 

Причем это все как раз касается осужденных по экстремистским статьям, по статье об оправдании терроризма. Потому что если обычных заключенных по закону сажают в колонии в их регионе, то для этих категорий заключенных в законе сделали исключение. Их могут отправить в любой регион России. Есть и другие ситуации — когда единственный кормилец в семье сидит в колонии, и его жене мало того что приходится как-то обеспечивать всю семью, ей еще нужно потратить 100 тысяч рублей на билеты туда-обратно, на передачи. 

Бывает, что человек попал в заключение, а у него старенькая мама, которой нужны лекарства. Мало того, что у нее огромное горе и переживания за ребенка, так она еще и просто без денег. И такую помощь тоже оказывают. Собрать детей в школу, ежемесячные суммы перечисляем, чтобы люди банально могли себе купить одежду, еду. 

Кроме этого, еще есть возможность перечислить деньги на в ФСИН-счет, он есть у каждого заключенного в колониях и в СИЗО, с которого он может покупать себе в местном магазине продукты питания, бытовые вещи. Это сильно дороже, чем в магазинах на свободе, но все равно такая возможность есть. Если человек сидит в удаленной колонии, и к нему передачки особо некому возить, можно пополнять счета, и человек сможет себе какие-то самые минимально необходимые вещи покупать.

— Переводить деньги на счет в колонии в поддержку осужденных по таким тяжелым статьям, как экстремизм, терроризм — это не опасно? Например, Дарье Треповой.

— Нет, это абсолютно законно.  Вы же не поддерживаете какую-то организацию. Человек уже осужден за терроризм, и он уже заключенный. Причем ФСИН-счет — это счет в системе ФСИН. Человек не сможет оттуда взять оттуда деньги и купить что-нибудь, чтобы сделать гранату. Он купит себе сыр, колбасу, мыло, пасту, щетку. Я понимаю опасения людей, но нет, это безопасно, нет никаких прецедентов, что за помощь политзаключенным, даже по экстремистским и террористическим статьям, кого бы то ни было преследовали. 

То же самое с письмами. Меня как-то спрашивали, можно ли писать письма осужденным по статьям о терроризме и экстремизме? Можно и нужно писать. Просто нужно понимать, о чем ты пишешь. Надо помнить, что твое письмо прочитают цензоры. Не нужно писать ничего радикального. Потому что, даже если ты не в России и в безопасности, заключенному, который в колонии, весь мозг выклюют за ваши призывы к чему-то. Просто общие поддерживающие письма с рассказами о природе, погоде, каких-то новостях науки – это абсолютно не наказуемо, и тоже нет никаких прецедентов, чтобы у людей были проблемы. 

— Должна ли оппозиция в эмиграции помогать тем россиянам, которые тоже уехали? Вокруг этого вопроса много споров, и, например, Леонид Волков за свою позицию часто становится объектом критики. Как вы сами к этому относитесь? Ведь вы тоже сталкиваетесь со сложностями, которые переживают мигранты.

— Я все-таки, наверное, немножко в преимущественном положении нахожусь. Мне довольно быстро оформили ВНЖ в Литве, я не буду делать вид, что я так же, как все, жила в лагере для беженцев и так далее. Плюс у меня здесь много друзей и коллег, которые мне помогли. Действительно, россияне в эмиграции сталкиваются с проблемами. Но я бы здесь бы немножко разделяла категории россиян. Если это человек, который объективно бежал от политического преследования, либо от возможной мобилизации – это одна история, и таким людям, конечно, надо помогать. Но оппозиция не может стать туристическим бюро, и мне кажется, не должна. 

Типичная история: человек сидит в американском immigration detention и просит подтвердить, что он занимался в России активизмом. Если он действительно занимался активизмом, ФБК всегда пишет для него письма. Но понимаете, если человек просто уехал из России, потому что ему, например, надоел климат, потому что он просто решил, что сейчас классная возможность переехать в Штаты, то не очень понятно, почему кто-то должен ему в этом помогать. Это его осознанное решение, он ни от чего не бежит. Ему надоело жить в Омске, он решил поехать в Лос-Анджелес.

Люди часто говорят, что оппозиция должна помогать мигрантам. Я не очень понимаю, как это может выглядеть. То есть, ФБК должны снимать квартиры тем, кто уезжает из России? У него нет таких денег, да и ни у кого нет. Я думаю, что и у Ходорковского с Кацем их нет. Помогать письмами, если человек действительно в чем-то участвовал, нужно, что ФБК и делают. 

Я сама сейчас живу в Литве, и я здесь гость, у меня временный вид на жительство. И я не уверена, что могу повлиять на литовскую политику, чтобы их власти принимали всех желающих российских беженцев. У меня не то положение, я сама здесь по гуманитарным основаниям. Поэтому, мне кажется, это очень сложный вопрос. Я не говорю, что оппозиция должна от всех отгородиться, потому что это наши сограждане, и если они в беде, им нужно как-то помогать. Но просто по умолчанию брать на себя обязательства, помогать финансово всем, кто хочет уехать из России  – это очень странное требование.  

— В апреле Илья Яшин создал общественную приемную «Лучше звонить Яшину». Пока еще непонятно, как это работает, видимо, потому, что он только  начал. Но вообще ведь неплохая идея — организовать какую-то системную помощь, потому что россияне в эмиграции часто сталкиваются с трудностями и несправедливыми ситуациями.

—  Есть ужасная история с миграционным лагерем для беженцев в Нидерландах. И понятно, что там реально катастрофическая ситуация. Люди живут просто  в скотских условиях. Но я не очень понимаю, что российская оппозиция может сделать. Мы не можем принудить власти Нидерландов построить другой лагерь. Говорить об этом надо, и Яшин об этом говорил, пытался организовать круглый стол. Но как я поняла, власти Нидерландов навстречу не очень пошли. 

У нас, мне кажется, минимальные возможности как-то влиять на политику западных стран. Потому что, еще раз, мы здесь гости. Это в России мы могли, мы это делали, мы выходили на улицы, чего-то требовали. Я не занималась глубоко этой темой, и я здесь не эксперт. Но мне кажется, что постоянно, на всех публичных мероприятиях Юлия Навальная и Илья Яшин говорят, что не надо винить всех русских, санкции должны быть точечными, не надо запрещать въезжать в Европу на российских номерах, это никак не помогает против Путина. Да, они это говорят, но это не значит, что западные политики обязаны их слушать. У них своя политика. Но говорить нужно, безусловно, особенно про такие беспредельные случаи, какие происходят в Нидерландах, например.  

— Когда закончится война, когда закончится режим Путина, когда всем уехавшим можно будет безопасно приехать в Россию, вы вернетесь в Томск и продолжите заниматься там политикой?  

—  Я сто процентов вернусь в Томск. Но если все закончится лет через 50, то будет сложнее. Конечно, я думаю, что это случится все же не через 50 лет, а гораздо раньше. Я очень хочу вернуться домой. Честно говоря, довольно часто об этом думаю. Не о том, чтобы сейчас вернуться, а о том, что в принципе хочется этого. А про политическую деятельность мне сложно сказать. Иогут быть совсем разные условия. Может быть, это будет ситуация, при которой я смогу вернуться и не сесть в тюрьму, будет какая-то оттепель. Но политикой заниматься будет нельзя. Ну, окей, вернусь так. Если можно будет заниматься политикой, и это будет в пределах ближайших, например, 10 лет —  думаю, что да. Но если пройдет уже много времени, 20 лет – не знаю, насколько я буду востребована как политик. Потому что за это время вырастут другие люди. И на то, что будет происходить в России в ближайшее время, будет влиять те, кто живет внутри России, это естественно. Поэтому это будет зависеть от много чего. Но то, что я вернусь при первой же возможности, когда это не будет гарантированной посадкой, это 100 процентов. А про политику — посмотрим, как пойдет. 

‍

На главном фото — Ксения Фадеева. Источник: Говорит НеМосква / YouTube

‍